Юные годы ровесников века

М.А. Реформатская

Мария Александровна Реформатская (1938- настоящее время) Искусствовед, автор работ по русскому искусству и истории московской интеллигенции первой половины XX века

Александр Александрович Реформатский (1900-1978) Московский языковед, автор учебника и работ по разным дисциплинам лингвистики, один из создателей московской фонологической школы (МФШ). Знаком с Н.В.Тимофеевым-Ресовским с гимназических лет (с 1914/1915 года).

Надежда Васильевна Реформатская (1901-1985) Филолог, автор работ о литературе XX века Знакома с юных лет. Училась в одной гимназии с Е.А.Фидлер (Тимофеевой-Ресовской).

27 марта 1954 года мои родители, Надежда Васильевна и Александр Александрович Реформатские, получили письмо, вызвавшее у них одновременно и радость и горечь. То была весть - после более чем четвертьвековой разлуки - от друзей их молодости Тимофеевых-Ресовских, уехавших в научную командировку в Германию еще в 1925 году: "Ну, слава Богу, живы! И у нас, в России!" Но обратный адрес на конверте: г. Касли Челябинской области, п/я 33/6 - для привычного глаза тех лет мог означать только одно - письмо из "узилища". Стало быть не миновал и их этот "многих славный путь". Да и как могло быть тогда иначе?

Мелькнувшая несколькими годами ранее догадка, что Николай Владимирович находится на каком-то закрытом объекте, подтверждалась. Со слов своего друга В.Н. Сидорова отец знал, что в лабораторию его брата-биолога (Б.Н. Сидорова) поступил запрос из НКВД на выдачу подопытных мушек-дрозофил, тех самых, которые у нас тогда, в конце 40-х годов, в разгар лысенковщины предавались анафеме вместе с именами работающих с ними ученых. Название мушек на приложенной записке было написано по-латыни энергично и размашисто, выдавая характерную руку Н.В.

Ровный же, спокойный почерк каслинского письма нес след многолетней терпеливой эпистолярной практики. Сколько этим почерком было написано Еленой Александровной под диктовку Н.В. дружеских и деловых писем, научных статей, и книг! С врожденной деликатностью и вынужденным лаконизмом Е.А. сообщала о себе:

"22.III.54. Дорогая Надя, ты, наверное, очень удивишься, прочитавши подпись на этом письме. Да, это я и Колюша Тимофеевы-Ресовские. Ты ничего не слышала об нас 29 лет. С 1947 года мы живем здесь. Все эти 7 лет я собиралась тебе, написать и все не решалась. Не знаю, захочешь ли ты нам ответить. (...) Мы живем здесь все вместе - я, Колюша и наш младший сын Андрей. О старшем я тебе когда- нибудь пишу. Но за все эти годы нам ничего не удалось узнать о моих родных. Мне почему-то кажется, что ты или твоя сестра, возможно, знают что-нибудь о моей сестре Шуре. Надя, если ты только могла бы сообщить мне, где моя сестра или если она умерла - где ее дети.

Здесь мы живем очень хорошо, много работаем, Андрей P кончил в этом году университет (физик) и женился. У нас отдельный домик из 5-ти комнат. Единственно, что нас огорчает, что мы никак не можем восстановить связь с нашими друзьями и родными. Еще раз, дорогая Надя - прошу тебя - ответь мне, хотя бы совсем коротко. (...)

Колюша просит передать вам обоим самый сердечный привет. Твоя Леля".

Предшествующая попытка Тимофеевых подать о себе

весть закончилась неудачей. С началом первого послесталинского года - в январе 1954 - в Москву была откомандирована невестка Нина, единственный в семье "свободный человек", с поручением передать письма родным и знакомым. Но после тяжелой встречи с сестрой Николая Владимировича Верой Владимировной, отказавшейся с ней говорить, Нина не захотела куда-либо еще заходить и привезла письма обратно.

Незамедлительный ответ моих родителей на письмо Елены Александровны явился первой ласточкой, прилетевшей к опальным Тимофеевым с воли, из их прежней московской жизни. Ободренная теплым откликом, Елена Александровна писала второе письмо уже гораздо раскованнее и подробнее.

"4.IV.54. Дорогие Надя и Шура, вы не можете себе представить, как вы нас обрадовали своим письмом. (...) мы читали его несколько раз, собравшись всей семьей, затем оно было прочитано еще раз у наших друзей.

Эти 7 лет мы были совершенно оторваны от наших друзей и родных. Единственно, кому мы дали знать, что мы снова на родине - это Вере - колюшиной сестре, но она не очень захотела нас знать. (...) Теперь вы понимаете, как особенно радостно было для нас ваше письмо - первое с большой земли от наших друзей.

Колюше пришлось пережить 2 очень тяжелых года (1945-1947), он был очень тяжело болен - после чего потерял центральное зрение - он все видит, но читать совсем не мог. Но за эти годы он научился читать с лупой. Конечно, очень медленно. Так что я превратилась теперь в чтицу - каждый вечер с 7 вечера до 12-1 часа читаю ему вслух и научную литературу, и беллетристику, и даже детективные романы на " английском языке, которые я прежде терпеть не могла. Кроме того, у Колюши обнаружился камень в почке, который иногда его очень мучает припадками, но вырезать его он не хочет. (...) Сын у нас малый хороший, внешне, пожалуй, взял все лучшее от меня и Колюши - высокий, стройный и на лицо красовитый, характер только, пожалуй, слишком спокойный. Вот старший Фома был весь в Колюшу - очень бедовый - ну вот из-за его увлечений и легкомыслия и попал в концентрационный лагерь (в 1943 г.) за свои левые убеждения. Первое время мы с ним переписывались, посылали посылки, а потом перестал писать - не знаю, м.б. он погиб ( там, а м.б. попал в Россию; но тут все наши поиски оказались тщетными. Мы вес трос имеем паспорта и единственное осложнение для нас - это выезд отсюда. Но все на свете изменчиво и м.б. и это изменится. (...) Главное же наше занятие, пожалуй, работа и чтение. Но ведь это тоже неплохо - сколько мы перечитали замечательных книг! Еще раз спасибо за письмо, за память и любовь. Очень, очень тронули нас. Ждем еще писем. Любящая Вас Леля Тимофеева-Ресовская".

К письму Елены Александровны добавлялись приписка от Николая Владимировича и то его первое письмо, которое было заготовлено для январской поездки невестки Нины. Тут и предстал во всей красе знаменитый "шумный" почерк - только буквы от потери зрения стали еще крупнее и нажимы линий еще толще.

"10.01.54. Дорогой Шурка! Вот уже 29 лет, как ты от меня вестей не получал, хотя, быть может, обо мне к тебе слухи и доходили. (Подчеркнуто Н.В. - Ред.) Ныне же седьмой год все собираюсь написать, да по известной тебе "неписьменности" моей до сих пор никак не мог раскачаться.

Привет старейшему и, по-прежнему, дражайшему другу.

О нашей жизни (живем превосходно!) расспроси Нину: а о своей напиши и Нине расскажи поподробнее. Я по-прежнему увлечен науками, а также множеством всяких других вещей (географией, историей животных, солеными и, особенно, копчеными рыбками, водками разных сортов, историей отечественного естествознания и т. д.).

Посылаю тебе, in memoriam, книжицу своего in bellissima, lingua italiana. Пришли, если сможешь, свою "Филологию": ее у меня нет.

Живы ли Залогины? Если да, то - целую Егора и целую ручку Минечке. Кто еще существует из старой компании нашей?

Надеюсь когда-нибудь увидеться. Жаль, что не могу пригласить тебя сюда (Нина скажет - почему); поохотились бы! Глухарей тут чуть-что не за хвост ловить можно, а зайцев даже Андрей (не охотник, а шляпа и спортсмен!) стреляет.

Приветствуй всех, кто еще помнит меня! Крепко обнимаю тебя, целую ручку Наде. Не забывайте и пишите - вы ведь филологи, следственно люди "письменные". Твой Н. Тимофеев".

Затем последовал приезд тимофеевских друзей и сослуживцев по уральской шарашке - Вознесенских, Сергея Александровича и Елизаветы Александровны, получивших реабилитацию и разрешение на побывку в Москву. Они долго беседовали с родителями, рассказывали о том, чего не поведаешь в письме. После их ухода мы уже все вместе читали присланное и разглядывали кипу фотографий из германской жизни Тимофеевых 20-30-х годов и послевоенных лет на объекте, которые Н.В. окрестил "материалами для иллюстрированной биографии (или некролога)".

От фотографий исходило ощущение удивительного жизненного подъема, и только по напряженным взглядам Тимофеевых на поздних снимках и изборожденному морщинами лицу Елены Александровны можно было понять, сколько пережито ими за последние десять лет.

Я расположилась к ним сразу, хотя не без труда соединила европейски респектабельного Н.В. на берлинских фотографиях с тем разбойным сорвиголовой на снимках 1916-1918 годов, что были у нас дома, и с тем его обликом, который вырисовывался из непрестанных рассказов родителей о друге их молодости. Там Колюша представал заводилой гимназических выходок и студенческих эскапад, ярко одаренной и азартной натурой, увлекающейся разными вещами и всегда очень темпераментно. В юные годы Колюша имел обыкновение часто и круто менять свои привязанности. То он был поглощен рыбной ловлей, то принимавшим тогда свой старт футболом, вступив в общество "Сокол", то увлечен нигилизмом и Базаровым, то одержим религиозным духом и преклонением перед Достоевским и отечественными церковными древностями. Вспоминалась и мощная, как иерихонская труба, колюшина глотка, заставлявшая содрогаться стены, когда он пел арию варяжского гостя "О скалы грозные". Но более всего поражала одержимость наукой. Тут не без ревности припоминались некие "выводящиеся карпы", расстроившие совместную охотничью поездку, а охоте Н.В. в молодые годы отдал немалую дань.

Разные истории эпохи молодости моих родителей звучали так часто, что мне казалось, я их отчетливо вижу, как въяве, а их герои - Колюша Тимофеев и мамины гимназические подруги - мои давнишние знакомые. Способствовала этому и привычка родителей показывать во время прогулок по Москве памятные дома, причем независимо от того, с кем они связаны: с теперешними друзьями или приятелями прошлого, литературными героями или историческими знаменитостями. Так в недалеком от нас Сивцевом вражке и Плотниковом переулке стояли дома друзей Залогиных и Ушаковых (куда мы реально направляли путь), а также Льва Толстого и Михаила Гершензона, Николая Ростова и молодого Колюши Тимофеева. Церковь Успения на Могильцах подавалась как приходской храм Ахросимовой из "Войны и мира", место венчания Китти и Левина из "Анны Карениной", а также Колюши и Лели Тимофеевых.

Тяга к воспоминаниям, свойственная моим родителям и многим людям их поколения, выражала, как мне кажется, потребность в опоре на нечто подлинное, здоровое, прочное, что было усвоено на заре их жизни и что помогло устоять в житейских передрягах, с лихвой выпавших на долю ровесников ХХ века. В мамином дневнике я натолкнулась на такую фразу: "Гимназические годы пролетели как стрела, и остались от них сладкие, лучшие воспоминания, да еще, пожалуй, самое главное - определенный уклад на всю жизнь".

Николай Владимирович и Александр Александрович встретились в 1914 году в пятом классе частной гимназии А.Е. Флерова, куда Н.В. поступил, приехав из Киева. В Киеве же он посещал ту самую 1-ю Императорскую Александровскую гимназию, где прошли ученические годы М.А. Булгакова и К.М. Паустовскою, а также будущего коллеги Л.А. Зенкевича, историка Е.В. Тарле, авиатора И.И. Сикорского, деятелей театра И.Н. Берсенева, А.Н. Вертинскоro, В.А. Лосского и С.М. Лифаря.

От пребывания в Киеве у Н.В. остались некоторые особенности произношения: "вь институте", "вь истории", "вь итоге", выражения: "пара строк", "пара стаканов" или рассказ о том, как вечерами, прогуливаясь на Подоле, гимназисты подкарауливали и избивали особо им ненавистных "педелей" - штатных "шпионов" за учениками. На киевских улицах был им подслушан и печально памятный клич: "Бей его, у него брат студент", злобный и тупой дух которого еще не раз оживет в ХХ столетии, так или иначе коснувшись судеб многих его ровесников.

Оттуда, из Киева, потянулась и ниточка, связавшая Н.В. с естествознанием - через учителя П.В. Терентьева, посещение Днепровской биостанции и через товарища отца Н.В. гистолога И.Ф. Огнева, а затем, уже в Москве, и его сына зоолога Сергея Ивановича, преподававшего во Флеровской гимназии. Его уроки напоминали серьезные университетские занятия, но иногда он разрешал своим ученикам и некоторые "вольности", если это шло на пользу дела. Так, в подтверждение того, что у медведки орган слуха расположен на лапе, озорники Колюша и Шурка нарисовали на доске медведку в позе Татьяны Лариной, которой Онегин поет арию, дуя в лапу.

Повезло флеровцам и с некоторыми другими преподавателями. В интересе Н.В. к географии "повинны" были замечательные географы. Сначала П.Н. Пашин. Он часто водил гимназистов на экскурсии, в частности в подмосковные каменоломни по Курской дороге за аметистами, и занимательно живописал о городах и реках России... В старших классах Пашина сменил директор гимназии А.С. Барков, один из четырех авторов (Барков, Крубер, Григорьев, Чефранов, на гимназическом языке - "четырех разбойников") известного учебника по географии, послужившего верой и правдой и советской школе. Блестящую память о себе оставил преподаватель космографии А.П. Калитинский, человек артистичный и энциклопедически образованный, впоследствии получивший известность участием в знаменитых сборниках по средневековой культуре "Seminarium Kondakovianum", издававшихся в Праге, куда он попал после 1919 года с труппой МХТа, где играла его жена актриса М.Н. Германова.

Особо пытливые гимназисты организовывали дополнительно к урокам домашние кружки на исторические и литературные темы. Довольно часто собирались на квартире моего деда химика А. Н. Реформатского, читали доклады и затевали горячие споры. То спорили "за" и "против" Писарева и Базарова, то обсуждали под руководством учителя истории С.М. Чемоданова крестьянскую войну Яна Гуса и зарождение английского парламента, о чем пылко вещал пятиклассник Колюша Тимофеев, воспетый в стихах своего приятеля Шурки:
В счастливый миг мечтаний чистых
Хвалил, открыв словесный кран,
Парламент мудрых англичан.

Почти лицеистскую восторженность испытывали флеровцы к своему словеснику В.М. Фишеру. В записках А.А. ему дана развернутая характеристика, и я ее приведу почти полностью: "Фишер - крупный талант, великолепный педагог и острый исследователь. Он был автором только что вышедшего двухтомного учебника, компактного и "тонкого" по мыслям, и интереснейшей статьи "Поэтика Лермонтова" 1914 года. (...) Рассказывал он, увлекаясь и увлекая других. Расхаживая между партами и размахивая руками, он декламировал Пушкина (он знал у него наизусть буквально все) и Байрона, которого сам переводил. Мы ходили с ним на лекцию М.О. Гершензона "Мудрость Пушкина", реферировали литературоведческие статьи, устраивали диспуты о проблеме отцов и детей, символистах и стиховедческих работах Андрея Белого. Словом, это было наше и мое, в частности, счастье!" Перебирая впоследствии вместе с Н.В. имена своих гимназических учителей и их судьбы, А.А, заметил, что Фишер по своему дарованию, бесспорно, смог бы украсить Московский университет, но после 1920 года он оказался в Польше и погиб в гитлеровском гетто. "Как это все грустно, - сказал А.А. и, подумав, заметил - конечно и здесь ему было бы не так весело, особенно в 1949 году... Вечная ему память за все, что он нам дал своей щедрой рукой".

Как объяснить такую концентрацию солидных педагогических сил во Флеровской, да впрочем и во многих других гимназиях России десятых годов? Здесь немалую роль играло и пристойное жалованье, которое назначалось в частных гимназиях, и прилив преподавателей университетского ранга в гимназии и другие учебные заведения после конфликта профессуры Московского университета с министром Л.М. Кассо в 1911 году. Но главное заключалось в том, что просветительское дело (как и вообще многое в сфере культуры, науки и искусства) находилось тогда в России на большом подъеме. Собственно, на этой волне и возникла Флеровская гимназия, выстроенная в Мерзляковском переулке в 1910 году и оснащенная классами, кабинетами, залами по последнему слову.

Основная установка Флеровской гимназии отвечала потребности общества в образованных, трудолюбивых людях, способных принести ощутимую пользу, и немалому числу ее выпускников удалось это исполнить и приобрести известность. Из одного класса, где учились А.А. и Н.В., в науке проявили себя экономист и историк И.Ф. Гиндин, историк культуры В.П. Зубов, биолог Н.С. Архангельский, геолог Д.В. Обручев, филолог С.А. Коновалов, зоолог С.Д. Перелешин, а из других выпусков искусствовед В.Н. Лазарев, литературовед Б.В. Михайловский, композитор М.Н. Робер, актеры Н.И. Рыжов, И.В. Ильинский и др. "Одним словом, - заключал при таких перечислениях А.А.,- и учеными, и литераторами, и актерами наша Флеровская гимназия Русь обслужила!"

Но не имея обыкновения выдерживать только одну торжественную ноту, и А.А. и Н.В., помянув добром одних, пускались описывать и преподавателей "чудаков", с которыми гимназисты учиняли всевозможные розыгрыши, и "монстров", над которыми они язвительно надсмехались, а уж анекдотам о колоритных персонажах из учеников - балбесах, второгодниках с "Камчатки" или забавных "антиках" (говоря словами Лескова) не было конца. Об одном из таких, кто упорно молчал у доски, флеровский выпускник В.П. 3убов иронически и велеречиво писал, что "семя учения не везде принесло плод, попадая на каменистую почву". Этот молчун с охотнорядским прямым пробором посреди жесткой черной гривы волос объяснял свое поведение тем, что "с жидами, инородцами и интеллигентами он не разговаривает. А так как преподаватели или жиды, реже - инородцы, но уж во всяком случае они - интеллигенты, то отвечать он не желает". Зато после его отчисления из гимназии в 1916 году Смоленский рынок пополнился новой палаткой с галантерейными товарами.

От неуемных проказников часто страдало гимназическое имущество - то исчезала отфутболенная кем-то тряпка, то разбивалось окно, то теряла девственную чистоту стена в курилке на чердачном этаже, покрываясь, как вспоминал И.В. Ильинский, во всю ширину надписью "Вясна ядеть!" или подтверждающими ее призывный клич изображениями брачующихся зверей, нарисованными так похоже, что автору этой живописи анималистического жанра мог бы позавидовать уважаемый зоолог С.И. Огнев. Тогда появлялся сам попечитель гимназии А.Е. Флеров, прозванный "козлом" за скрипучий голос, и принимался увещевать гимназистов, начиная с неизменной формулы: "Вы - дети интеллигентных родителей, а хулиганите!" и кончая требованием внести штраф за причиненный материальный ущерб. Штраф в продолжение выходки собирался копейками и доставлялся, уложенный в большой мешок.

Подобные истории передавались по всей Москве и обрастали легендарными подробностями. Они-то и создали Флеровской гимназии репутацию "хулиганской". В благонравной женской гимназии Алферовых, где учились Елена Александровна и моя мама, тогда Леля Фидлер и Надя Вахмистрова, одно упоминание о флеровских вызывало шок, и чересчур разрезвившимся ученицам говорилось: "Что вы делаете? Это же не Флеровская гимназия, а Алферовская!"

И тем не менее бывало, что воспитанники противопоставляемых гимназий заводили общие компании, ставили спектакли, дружили и даже впоследствии образовывали супружеские пары (Тимофеевы, Залогины, Реформатские). В годы Первой мировой войны такие знакомства возникали и на созданных Земским советом пунктах помощи фронту. Учащиеся, живущие между Поварской и Пречистенкой (а к ним принадлежала большая часть флеровцев и алферовок), собирались по вечерам в пустующем особняке на Арбате, 16, около Николы Явленного в так называемом "доме с привидениями". Они приносили в Земский совет деньги, собранные на домашних спектаклях, вместе со старшими упаковывали подарки в армию и доставляли их на железнодорожные вокзалы для отправки на фронт. Такие посылки солдатам состояли из смены белья, мыла, кисета с махоркой, почтовых принадлежностей и вложенного письма. Среди педагогов-общественников здесь часто можно было встретить Софью Егоровну Фидлер, мать девочек-алферовок, Ксении и Лели.

Алферовская гимназия, основанная в 1895 году, также обладала сильным преподавательским составом (физик А.Б. Млодзиевский, историк М.С. Сергеев, выдающиеся философские умы Г.Г. Шпет и А.Ф. Лосев, сама директорская чета: математик Александра Самсоновна и словесник Александр Данилович), но славу ей составил прежде всего либеральный и интеллигентский дух, который исходил от педагогов божьею милостью Алферовых. Если у Флерова преобладал трезвый деловой подход, то здесь большое значение придавалось собственно воспитанию. В отношениях между учениками и учителями ощущались доброжелательность и взаимное доверие. Со смущавшими юные души вопросами, вроде "можно ли жить без веры в Бога?" или "как воспринимать учение Толстого?" ученицы приходили прямо к своему директору, а на уроках истории весной 1917 года бурно обсуждали, что же пригоднее для России: прежняя монархия, парламент английского типа или республика. В 1913 году алферовские гимназистки сочувственно встретили свежую новость: "Оправдан Бейлис!", принесенную Соней Унковской еще до опубликования в газетах; в марте 1917 ликовали, узнав об отмене смертной казни. Обо всем этом свидетельствуют мамины дневниковые записи. В семье отца, видимо, были похожие настроения. Там с особым значением хранился сборник статей "Против смертной казни", составленный М.Н. Гернетом, О.Б. Гольдовским и И.Н. Сахаровым, дедом Андрея Дмитриевича. Эту книгу подарил 29 мая 1906 года моей бабушке се девсрь Леонид Николаевич Реформатский со следующей надписью: "Будем верить, скоро конец черным дням". Через полвека, 29 мая 1960 года моя мама добавила новую надпись: "Маша! Передай эту книгу своим детям и так дальше. Пусть знают, чем жили их прадеды и прабабы".

При поощрении взрослых Алферовская гимназия вступила в "Московскую организацию учащихся", куда от старшего класса была выбрана известная своей энергичностью и добросовестностью, всеобщая любимица, умная и веселая Леля Фидлер. Члены организации мобилизовывали молодежь на помощь деревне, и для них специально читал лекцию по аграрному вопросу А.В. Чаянов. Жаждущие общественно полезной деятельности девушки готовились ехать в сельскохозяйственные дружины, на покос, подбирали политические брошюры и книги для обучения крестьян грамоте. Методическую программу по преподаванию взрослым людям грамоты предложил А.Е. Флеров (тот самый), а с культурно-просветительскими лекциями выступили известные историки, филологи, искусствоведы - А.А. Кизеветтер, С.А. Котляревский, Б.Р. Виппер, П.П. Муратов, А.К, Дживелегов, И.А. Орбели. В мае 1917 года собрался Первый Всероссийский съезд учащихся, на котором неоднократно звучали слова людей старшего поколения, предостерегающих молодежь от чрезмерного увлечения политикой. "Будьте прежде всего гармонической, свободной личностью. Будьте людьми!" - призывал вернувшийся из ссылки социал-революционер О.С. Минор. С тревогой следившая за настроениями своих учениц Алферова подчеркивала: "России теперь больше чем когда-либо нужны культурные люди!"

В августе 1919 года Алферовых арестовали за принадлежность Александра Даниловича к кадетскому заговору и вскоре расстреляли обоих. Александре Самсоновне удалось переслать своим питомцам письмо-завещание, которое выучила на память одна из алферовок, Ирина Федоровна Шаляпина, и на их традиционной встрече (у нас дома) воспроизвела собравшимся: "Дорогие девочки! Участь моя решена. Последняя просьба к вам: учитесь без меня так же хорошо, как и при мне. Ваши знания нужны будут Родине, помните постоянно об этом. Желаю вам добра, честной и интересной жизни. А. Алферова".

Гимназический батюшка Александр Федорович Добролюбов отслужил в храме Николы Явленного на Арбате панихиду по расстрелянным Алферовым. Народу собралось много: в церкви стоял сплошной плач. В последующие смятенные годы алферовки еще не раз помянут добром своих учителей. В 1920 году моя мама запишет в своем дневнике: "Так не хватает теперь их обоих. Ни к кому не может быть столько доверия, любви и уважения как к ним". И еще: "Александра Самсоновна руководила и душой и умом, и я знала, что она поможет разобраться в трудных и тяжелых минутах, направит тебя".

Следовавшие ее заветам ученицы - и в их числе, конечно, Леля Фидлер - мало напоминали кисейных барышень и маменькиных дочек. Говорят, что на алферовских гимназистках всегда лежал какой-то особенный отпечаток: их узнавали не только по синим беретам, но по манере держать себя. Конечно, под этим следует понимать не внешний этикет поведения, а глубокую внутреннюю воспитанность, естественный такт и искреннюю благожелательность. Этими качествами Елена Александровна обладала сполна, вобрав в себя все лучшее, что могли ей дать гимназия и семья.

Основную массу учениц гимназии Алферовых составляли дети московской интеллигенции. Родители Елены Александровны были известные в Москве педагоги. Они принадлежали к обширному кругу обруселых немцев, с деятельностью которых связано множество благородных и полезных начинаний в России по устройству лечебниц, аптек, книгоиздательств и учебных заведений, носящих имена Фидлеров и бывших с ними в родстве Штуцеров и Феррейнов.

Вслед за старшими сестрами Леля Фидлер поступила на естественный факультет Народного университета А.Л. Шанявского. Это не только вытекало из круга профессиональных интересов членов семьи, но в не меньшей мере отвечало нравственным побуждениям девушек той эпохи. Из них-то, этих курсисток, воспитанных в пору широко развернувшегося в начале ХХ века в России женского образования, и составилась замечательная гвардия отечественных сестер милосердия и фельдшериц, лаборанток, женщин-врачей и научных работников, зарекомендовавших себя увлеченным и бескорыстным отношением к делу. Там же в Университете Шанявского произошло знакомство Елены Александровны с руководителем биологической кафедры Н.К. Кольцовым, роль которого в дальнейшей научной и личной судьбе Тимофеевых трудно переоценить.

Для Елены Александровны рано началась самостоятельная взрослая жизнь. Многодетный - чуть ли не в десять человек - дом Фидлеров отличала обстановка исключительного трудолюбия и радушия. Но на него одно за другим начали обрушиваться несчастья: к зиме 1918 года за короткий срок туберкулез и испанка унесли трех сестер и главу семейства.

В мамином дневнике под датой 19 декабря 1918 года я нашла описание похорон Маруси Фидлер, бывшей курсистки, приехавшей домой из сельскохозяйственной коммуны в Ярославле на рождественскую побывку. В Москве тогда свирепствовала испанка, которая ее и скосила. Стояла стужа. Мела метель. Несчастной семье с трудом удалось нанять повозку с простыми козлами, на них поставили вынесенный из церкви Успения на Могильцах гроб. Но лошадь почему-то стала метаться, скакать по сугробам, а потом шальной рысью понеслась к кладбищу. Посторонний свидетель этой сцены, проходящий мимо некий "товарищ с винтовкой", не удержался от злорадной реплики: "Думают буржуи, что как прежде их хоронить будут!" Счастье, что Софья Егоровна и другие этого не слыхали - не до того им",- записывает мама, еще не подозревая, в какую страшную реальность превратится пущенная в декабрьскую пургу 1918 года фраза случайного уличного прохожего, и как отразится клеймо "буржуи" на судьбах членов фидлеровской семьи.

Для Николая Владимировича Москва юных лет тесно связалась с его одноклассником Юрой Залогиным, именуемым Егором, и с одной из самых хорошеньких алферовских выпускниц Миней (Маргаритой) Шемшуриной, заключившими в 1924 году семейный союз. А несколько раньше Минечка была предметом пылких сердечных воздыханий Колюши Тимофеева. У многих обитателей Никольского переулка, где они жили (их дома стояли по соседству, чуть наискосок друг от друга), запечатлелась в памяти эта обращающая на себя внимание пара - благовидная барышня и диковатого вида, но с породистым лицом молодец. Они подолгу прогуливались или стояли у ворот дома N 13.

"Живы ли Залогины?" - справился в первом же письме Николай Владимирович. По счастью - да! Но тяготы военного времени сильно подточили их здоровье. В изможденном туберкулезнике трудно было теперь признать пользующегося славой лучшего флеровского форварда, ловкого игрока в городки и непременного участника театральных постановок Егора. В те годы рождественские или пасхальные каникулы обычно ознаменовывались домашними спектаклями, для которых избирались квартиры либо Шемшуриных, либо Реформатских. Они проходили под руководством моей бабушки Екатерины Адриановны (преподавателя литературы) или старшего друга всей молодежи и нашего дальнего родственника Ивана Александровича Витвера, находящегося тогда на положении гувернера братьев Залогиных. Он занимался с мальчиками историей и поэтому прозывался "Престарелый историк Жан", хотя был старше своих учеников всего лет на десять. Как вечный чеховский студент он поочередно пребывал то в числе учащихся московского университета, то в консерватории, потом преподавал историю в средней школе, служил в редакции Энциклопедии и окончательно утвердился в профессии географа. Возможно, этот шаг он сделал из-за того, что уже с середины 20-х годов собственно историей заниматься становилось почти невозможно.

Витвер стал позднее крупным специалистом в области экономической географии Европы и Америки. О нем-то и шел разговор в очередном послании Николая Владимировича к моему отцу: "Друже! Только что прочел твое второе письмо, из коего узнал о том, что Ив. Ал. Витвер живет с вами (с 1938 года наши семьи жили в одной квартире - М.Р.). Помнит ли он меня многогрешного? Я же часто вспоминаю его, наши кружки, "Сикамбр" и то время, когда мы собирались коллективно под его высоким музыкальным руководством сочинять оперу "Мельхиседек". А затем урывками следил за его превращением из музыканта в географа (география, ведь, одна из моих "пассий"). Собирался в следующем письме спросить тебя о нем: а он - и вот он! Кланяйся Ивану Александровичу и приветствуй его от "полуколлеги". Буду рад, если он черкнет о себе. Я внимательно слежу по литературе за их дискуссиями о "предмете географии", "ландшафте" и т.п. Выписываю "Вопросы географии" и "Землеведение". Поперек текста письма сделана красным карандашом дописка о географе из гимназии Флерова: "А ведь наш Ал. Серг. Барков еще жив!" След театральных затей сохранила дожившая до наших дней программа спектакля "Женитьба" Гоголя, состоявшегося 27 марта 1915 года. В нем в роли Кочкарева выступал Колюша Тимофеев под сценическим псевдонимом Пискарев-Рыбниковский, в роли Яичницы - Шурка Реформатский (Оралов-Горлодерский), декоратором значился Юра Залогин (Егор Плешивый), а режиссером И.А. Витвер (Запузыркин Швейцарский). Иван Александрович сделал также немало и в музыкальном просвещении своих подопечных и их друзей. Он подбирал музыку к спектаклям, сам сочинял шуточные арии, много играл сам, преимущественно Скрябина, водил молодежь на концерты Рахманинова, Орлова, Боровского, на симфонические циклы С.А. Кусевицкого, прививал любовь к опере, переживавшей тогда в России свою лучшую пору.

Чтобы попасть на концерты знаменитых певцов - Шаляпина, Собинова, Петрова - приходилось простаивать в длинных очередях за билетами. Характерной чертой московского зимнего пейзажа тех лет были ночные костры, вокруг которых грелись заядлые театралы, обменивались впечатлениями, а иногда пропевали любимые отрывки из опер. Колюша и Шурка стали страстными почитателями оперы. Они стремились послушать полюбившихся им исполнителей всюду: и в театре, и на концерте, и на церковной службе. На всю жизнь они запомнили, как истово и строго пел В.Р. Петров "Разбойника Благоразумного" в храме Христа Спасителя и как величаво он брал заключительное басовое "ми" на фоне звучащего хора и в "Ныне отпущаеши..." в Университетской церкви на Большой Никитской. Поэтому-то такой радостью для Николая Владимировича было получение книги о певце Петрове: "Громадное спасибо! Наслаждаюсь книгой о Вас. Род и, особенно, воспоминанием о нем и наших с ним увлечениях", - пишет он моему отцу.

В истории общения гимназических друзей есть еще одна, на мой взгляд, важная страница, имеющая отношение к сильно выраженному в них чувству "укладности". Оно проявлялось и в стиле поведения, и в особенностях речи, и в ощущении своей укорененности в отечественной истории и культуре. К уже известному добавлю лишь то, что исходило из семьи моего отца, где Колюша Тимофеев был принят совсем как свой.

Нашим героям посчастливилось в раннем возрасте вкусить от русской усадьбы, проникнуться духом семейных преданий, приобщиться к природе, земле и сельским занятиям. Словом, окунуться в атмосферу, о которой мы сейчас, на исходе ХХ века, судим лишь по книгам классиков русской литературы. Олицетворением этой атмосферы в семье Александра Александровича был его обожаемый родич, дед по материнской линии, Адриан Алексеевич Галовачев. В его имении Покровском, расположенном в двадцати пяти верстах от уездного города Кимры, в старинном доме с островерхими окнами под "готику", на берегу большого озера и в окружении лип, саженных в петровские времена, протекали летние каникулы головачевского внука. К нему туда несколько раз приезжал гостить Колюша Тимофеев.

Головачев принадлежал к мелкопоместному, но довольно известному в Тверской губернии дворянскому роду. Его предки, начиная с XVIII века, были предводителями дворянства Корчевского уезда и передавали эту должность по наследству, пока "монаршею милостью" Александра II не лишились этого права за составление вместе с А.М. Унковским слишком радикального проекта крестьянской реформы. Этим крамольником и был отец владельца Покровского Алексей Адрианович Головачев. В 1872 году он издал книгу "Десять лег реформ" резко критического содержания, с публицистическими статьями выступал на страницах "Современника" и "Отечественных записок". Его дочь учительствовала неподалеку от Покровского, а сын, закончив Военно-медицинскую академию в Петербурге, работал врачом-хирургом в разных городах России, участвовал в трех военных кампаниях и лечил до самых последних дней всех, кто к нему обращался. Выйдя в 1907 году в отставку, он организовал в своем любезном Покровском молочную ферму и обеспечивал продуктами и собственное семейство, и лавки Кимр, и даже что-то поставлял в Москву.

В Покровском, наряду с летними забавами, Шурку и его товарищей сдали и трудовые обязанности - участие в полевой страде. Когда в 1918 году встала необходимость буквально "в поте лица добывать хлеб насущный", молодые люди оказались во всеоружии. Исполком разрешил и даже попросил прежних владельцев отработать летом в Покровском, пообещав им годовой паек по числу работников, Колюша, благо его хорошо помнили тамошние жители по предыдущим приездам. был выдан за члена семьи. И все во главе с зятем Головачева, пятидесятичетырехлетним профессором химии А.Н. Реформатским, трудились не за страх, а за совесть. От исполкома их работу контролировал представитель местного актива большевиков, бывший, кстати сказать, до этого председателем местного Союза русского народа. Наблюдая это превращение, почтенный профессор заповедывал молодым людям: "Никогда не будьте б...!"

Пребывание в Покровском и впечатления от личности Головачева не прошли, как мне думается, бесследно для Николая Владимировича. Деятельный, увлекающийся, с оттенком чудачества и во всем чрезвычайно естественный, Головачев чем-то напоминал и некоторых тимофеевских предков. Не исключено, что он, вернее представляемая им традиция, и оказалась источником тех жизненных пристрастий, литературных вкусов и даже стиля речи и шуток, которые сближали между собой Н.В. и отца. В привязанностях Адриана Алексеевича к природе, охоте, музыке и литературе проступало какое-то особенное ощущение жизни как стихии, и это же можно отнести к его увлечению живым словом. В головачевском доме был заведен обычай читать вслух стихи и прозу. Особенно любили Пушкина, Гоголя, Аксакова, Лескова, Алексея Толстого, Тургенева - эти же писатели были особенно дороги и Николаю Владимировичу и Александру Александровичу. За делами и общими разговорами молодое поколение перенимало от старших отдельные словечки - "ретирада", "клистирная команда" (так генерал Скобелев именовал врача Головачева на Балканской войне), словообразования и каламбуры в духе Лескова, забавные присказки и присловья. В молодости Головачев вместе с писателем В. А. Слепцовым совершил путешествие по русской провинции в поисках оригинальных языковых фактов". Головачев имел склонность представлять свою родословную в виде занятных маленьких историй. Он передал это умение и внуку. А у Николая Владимировича это вылилось в особый жанр блестящих устных импровизаций.

Тимофеевская манера говорить поражала колоритом вольного и сочного слога, абсолютно естественным соединением интеллигентской речи и серьезного тона со старомосковскими просторечными оборотами, пронизанными нескрываемой иронией. Имитировать ее, а такой соблазн возникал у многих, - гибели подобно! Сразу обнаруживается фальшь. Такой же первородной стихией дышало и его пение, раздольное и одновременно эпически сдержанное, особенно в песне о Кудеяре- разбойнике. Интонацией и внутренним "дыханием" он владел захватывающе! Все шло из глубинных корней его натуры, и сам он казался удивительным явлением природы. (Так что охрана его памяти - задача также и экологическая.)

Говоря о Покровском, можно указать на еще одну возможную линию сближения Н.В. и хозяина дома. Головачев учредил своеобразный культ князя- анархиста П.А. Кропоткина, почитая его как достойного деятеля российского освободительного движения и как замечательного географа и путешественника, ибо и сам был большим охотником до странствий. В отличие от Н.В., имевшего честь лично беседовать со своим дальним родственником, Головачев Кропоткина никогда не видел, но гордился знакомством во время совместной службы на Балканском фронте с доктором О.Э. Веймаром, близким другом Кропоткина, организовавшим в 1876 году его побег из тюремной больницы на черном коне по кличке Варвар. В честь этого события чугунный конь, принадлежавший головачевскому внуку, был назван Варваром, а фотография О.Э. Веймара, погибшего в 1885 году на каторге, демонстрировалась в Покровском как дорогая реликвия.

Знаменитому революционеру удалось поучаствовать в жизни и самого Николая Владимировича. Помимо историй с бандой пана Гавриленко и "ленинским" вареньем, описанных Н.В., напомню еще об одном эпизоде. Будучи решительным противником "красного террора" Кропоткин 14 августа 1920 юла добился встречи с Лениным и заступился за людей, привлеченных по делу так называемого "Тактического центра", а среди них и за арестованного биолога Н.К. Кольцова. Дело закрыли. А под крылом вернувшегося в науку Кольцова свели знакомство Колюша Тимофеев и Леля Фидлер. 10 июня 1922 года состоялось их венчание в церкви Успения на Могильцах, и молодые поселились в тимофеевской квартире в Никольском переулке д. 6/8, неподалеку от тех мест, где жил до эмиграции Кропоткин.

На свадьбу своего друга Шурка Реформатский написал октет под названием "История моего современника" со следующим финалом:
Теперь Колюша не юнец -
Он ассистентом у Кольцова.
Сегодня двинул под венец
В исканье света жизни новой!
И песне надо бы конец;
Скажу еще к сему два слова:
Колюша, будь всегда мне друг,
Наукам - сын, жене - супруг.

Тимофеевы прожили вместе без малого пятьдесят один год. В 1972 году справили золотую свадьбу с массой гостей разного возраста, шумными возгласами и теплыми словами. Моя мама на правах старого друга с юмором и той долей серьезности, которая подобает жанру праздничного тоста, осветила жизненный путь юбиляров, напомнив о многом из того, о чем уже было сказано на этих страницах, Комната в цветах и со столом, уставленным пирогами и июньскими ягодами, буквально источала свет, но сильнее всею он исходил от самих виновников торжества. Мама утверждала, что улица, где стоит дом Тимофеевых в Обнинске, потому называется Солнечной, что там живет самый лучезарный в мире человек - Лелечка. "Лелечке, которая лучше всех" - так мама обычно надписывала конверты писем к Елене Александровне, вызывая добрую усмешку у обнинских почтальонов и постоянную реплику со стороны адресата: "Ох, Надя! Ну ты совсем невозможная!"

Еще до отвезла за границу у Тимофеевых родился их первенец, окрещенный Дмитрием, но прозываемый Фомой - по популярной тогда песенке про Фому и Ерему. Андрей родился уже в Германии, и от называния его Еремой родители удержались, но старшего они и их знакомые именовали Фомой в лицо, и за глаза, и после гибели. Елена Александровна жила надеждой, что Фома как-нибудь объявится, и долгое время не решалась запирать на ночь дверную задвижку. Каждый вечер молилась за него и все ждала и ждала.

В одном из писем к моей маме Елена Александровна так высказалась о своих сыновьях: "Конечно, нехорошо хвалиться собственным сыном, - писала она об Андрее, - но он право хороший, его гувернантка часто говорила мне, что "Бог послал мне такого сына". Я никогда за всю его жизнь не имела от него ни одной неприятности, и в детстве, и в юности, и сейчас, я всегда им довольна. Со старшим Фомой было много труднее - но у него характер был совершенно другой; много было огорчений и с его учением, и с его самыми разнообразными увлечениями, и с его настойчивостью. Он, пожалуй, был способнее Андрея, но учился плохо, музыкальнее, но не хотел учиться играть на рояле, зато изумительно играл на балалайке. Но свой характер, свою настойчивость он показал в тюрьме. Ну, об этом расскажу при свидании".

Долгожданное свидание состоялось 27 ноября 1955 года. Прибытие Тимофеевых в Москву на Казанский вокзал являло зрелище запоминающееся. Используя любимую присказку Николая Владимировича, можно сказать: "не факт, а истинное происшествие!". Поезд, замедляя ход, проплывал перед перроном. В пролете тамбура величаво выступали, заполнив собою все, светящиеся радостью Тимофеевы. Последовали объятия, раздались громкие поцелуи. Посреди узкой платформы образовалась пробка, и из ее эпицентра в мокрую ноябрьскую хмарь выплескивались громкие, в прежнем колюшином стиле шутки. Минувших тридцати лет как не бывало! От приехавших исходила невиданная жизненность, распрямляющая энергия.

Так Тимофеевы стали "врастать" в родную им Москву и вообще в "большую землю". С их приездом во многих московских домах, в том числе и в нашем, началась совершенно новая эпоха. Она растянулась на целые двадцать пять лет и заслуживает самостоятельного рассказа. Здесь же я попыталась отразить, по преимуществу, то, чему сама не была свидетелем, но что вобрала из рассказов домашних, из письменных документов, хранящихся у меня дома.