ВЕЧЕРАМИ У ТИМОФЕЕВА-РЕСОВСКОГО

А.А.Ярилин
Доктор медицинских наук, профессор, член-корреспондент РАЕН, заведующий лабораторией дифференцировки лимфоцитов Института иммунологии Минздрава России; в 1966 -1970 гг. работал в Институте медицинской радиологии АМН СССР (Обнинск) в отделе, который возглавлял Н.В. Тимофеев- Ресовский.

В 1966 г. я, работавший тогда в Горьковском медицинском институте, собрался поступать в аспирантуру в лабораторию иммунологии Института медицинской радиологии, к К.П. Кашкину. Об этом случайно стало известно физиологу Т.Е. Калининой, которая бывала в Миассове, знала Н.В. Тимофеева-Ресовского и его окружение. Она сказала мне, что Николай Владимирович работает в Обнинске как раз в этом Институте, и обрисовала мне его и его историю так красочно и эмоционально, что я впал в длительное возбуждение и пересказывал услышанное своим знакомым. Имя Тимофеева-Ресовского я уже заприметил в книгах по радиобиологии: казалось непонятным и таинственным, что в библиографических списках значились целые столбцы ссылок на автора с русской фамилией, начертанной латинскими буквами. Рассказ Т.Е. Калининой все прояснил.
Самое большое мое веэение состояло в том, что лаборатория иммунологии, как совершенно одинокая в Институте, была включена в отдел общей радиобиологии и генетики, который возглавлял Н.В. Тимофеев-Ресовский. Даже экзамен по специальности у меня принимали вместе с К.П. Кашкиным Ж.А. Медведев и А.Д. Тюрюканов, сотрудники отдела, из которых второй был одним из ближайших учеников Николая Владимировича.
Попав в институт, я изнемогал от нетерпения увидеть Тимофеева-Ресовского и просил сослуживцев непременно показать мне его, на что они отвечали: "Нечего показывать - сам догадаешься". И верно - показывать было излишне: никто не мог так выглядеть, так ходить, так говорить, как он. Помнится я увидел его впервые стремительно вышагивающим, отчаянно размахивая руками, по аллее, ведущей к корпусу, в котором он работал. При его появлении все перегруппировывались таким образом, что центром внимания, почтения, любопытства неизменно становился он.
Это случалось каждый день уже по дороге в Институт. У него было собственное место в служебном автобусе - сзади, над колесом. Елена Александровна располагалась где-то впереди. Он же сосредоточенно, иногда хмуро усаживался на свое возвышенное место, и его соседями часто оказывались случайные люди, которые почти всегда попадали впросак, начиная несколько принужденный разговор с вопроса о здоровье. Он или взрывался возмущением (он всегда был здоров и болезнь считал бездельем), или, выражая ту же мысль, вышучивал незадачливого собеседника.  Неопытным людям лучше было в таких случаях молчать. Впрочем, иногда он мирно и живо беседовал с попутчиками.
Наконец, наступил момент моего знакомства с Николаем Владимировичем. Произошло оно довольно нелепо. В Обнинск приехал мой земляк Г. Гузеев, который мечтал заняться генетикой. Он был настойчивым парнем и упросил меня свести его с Николаем Владимировичем. Хотя это было странно - знакомить с человеком, которому сам не представлен, я пошел на это (все-таки я уже числился сотрудником его отдела) и все, слава Богу, прошло благополучно - все знакомства состоялись. Всерьез я предстал перед ним во время моего доклада по будущей тематике моей работы. Она была посвящена антигенам гистосовместимости, и в докладе я изо всех сил старался акцентировать внимание на генетических аспектах проблемы. Уже тогда в генетике гистосовместимости были моменты, которые, с точки зрения классической генетики, выглядели в некоторой степени еретическими. Разумеется, говорить о вещах, как бы колеблющих традиционные устои генетики, но недостаточно твердо установленные, начинающему исследователю (да еще не генетику) едва ли стоило в той ситуации, но я отчаянно бросился в эту пучину, был бит, но не сильно - скорее получил несколько чувствительных, но шутливых щелчков - и оставил в общем благоприятное впечатление. Из того первого урока я вынес правило обсуждать с Николаем Владимировичем по возможности те научные вопросы, которыми я занимаюсь непосредственно и досконально знаю, и поменьше умничать на генетические темы, в которых я - дилетант.   Думая, что я получил от общения с Тимофеевым-Ресовским и пребывания в его отделе все, что можно было получить для формирования общебиологических взглядов и пополнения слабого биологического образования. Я не пропускал его докладов, семинаров и конференций в его отделе, ездил на летние школы на Можайское море и в Аксакове. Бесценными для меня были его лекции-семинары для маленькой группы негенетиков из его отдела, готовившихся сдавать кандидатские экзамены по специальности. Это была его инициатива, реализована она была с неизменной полнотой и добротностью; кажется, никакие другие лекции в жизни не были восприняты и усвоены мною так полно, как эти. Но во мне осталось твердое убеждение, что мое научное общение с Николаем Владимировичем было неполным и главного я от него не получил: учительства не в общенаучном или общекультурном плане (это было с избытком, если можно говорить об избытке в таком случае), а в области моей специальности. Но этого и не могло быть: Н.В. Тимофеев-Ресовский был далек от иммунологии. Я же ни в коем случае не хотел приставать к нему с разговорами на далекую для него тему, даже много позже, когда общение наше стало постоянным, а беседы - бесконечными. И все-таки несколько раз иммунология всплывала в наших разговорах, и я неизменно поражался, до какой степени точно он выделял самое существенное в чужой науке. Он, например, ясно понимал, что иммунология сделала своим основным предметом учение о соответствиях, сродстве, распознавании, причем с биологической точки зрения наиболее интригующей и трудной является проблема генетического обеспечения фантастического разнообразия антител (к сожалению, он не успел узнать о реанжировке генов антигенраспознающих структур и других открытиях иммуногенетики, которые произошли уже после его смерти). Возможно, важную роль в безошибочном выделении главного в далекой от него науке сыграли беседы с такими иммунологами, как Р.В. Петров и К.П. Кашкин, но я все-таки вижу здесь проявление его фантастического умения с первого взгляда выделять в любой проблеме самое существенное.
Все это было важно для меня при попытках по прошествии уже немалого времени определить для себя место, которое было уготовано мне относительно (не могу подобрать иного слова) Николая Владимировича. Это - не суетные заботы человека, греющегося у чужой славы. Таких в его окружении, по-моему, было мало. Но он был в нашей жизни, и мы понимали важность для нас его присутствия. Нам по сей день важно определить собственное место в его окружении. Так вот: мое место не было связано с наукой. В чем оно состояло, я надеюсь показать в дальнейшем изложении.
Обнинск тех лет (конец 60-х годов) был прекрасным городом, где жила свободная мысль, люди общались, думали. Отдел Николая Владимировича был типичной частью этого города. Это был многонациональный ковчег, в котором собрались люди (в большинстве - молодые) со всей страны и очень интенсивно работали - буквально не зная дня и ночи, выходных и праздников. У меня - сотрудника как бы "боковой" лаборатории -был .ряд преимуществ: я мог во всем участвовать, со всеми дружить, не вдаваясь в проблемы и трудности взаимоотношений (они были). Многие сотрудники отдела остаются моими друзьями по сей день.
На основе молодежного дружеского общения возникла та затея Николая Владимировича, которая и позволила мне реально приблизиться к нему, а потом близко сойтись и подружиться. В 1967 г. в связи со сменой комсомольских билетов была переаттестация молодых сотрудников отдела с особым акцентом на их "общественной активности". Будучи в меру общительным, я тем не менее всегда старательно избегал официальных проявлений общественной работы. В этом я и был уличен на переаттестации. Происходила она в кабинете Николая Владимировича в присутствии верхушки отдела. Тут Николай Владимирович спросил: "Но ведь чем-нибудь, он, наверное, интересуется?", на что К.П. Кашкин ответил, что интересуюсь я, например, искусством. На это тот сказал мне: "Так давай устроим трепы на разные темы, касающиеся искусства, для молодежи у меня дома, например, по субботам". Я, конечно, согласился. Так появились "субботние трепы". Это было в конце апреля, а б мая 1967 г. мы собрались в первый раз. Я сделал доклад о старых полифонистах. Я очень волновался и готовился очень старательно. Вечер удался, и мы стали собираться примерно раз в три недели.
У меня сохранился листок, напечатанный летом 1968 г. по случаю 25-го нашего собрания. В нем сказано несколько строк об истории "субботних трепов" и перечислены те 25 заседаний (после этого их было еще 15-20). Преобладали доклады на музыкальные темы, но были также вечера, посвященные живописи, архитектуре. Время от времени делались доклады и на научные темы, при условии, если они не были прямо связаны с нашими профессиональными интересами - об эвристике, науковедении, этногенезе, обзоры растительного и животного царств, царства минералов.
Бывало это так. В положенный час (часов в шесть) молодежь отдела и сочувствующие старшие собирались у Тимофеева-Ресовского в проходной комнате, где стоял знаменитый длинный раскладной (никогда не складывающийся) стол. Впрочем, публика вела себя вольно и оккупировала также соседнюю комнату Николая Владимировича, располагаясь на диване под фотографиями, акварелями, репродукциями с картин Врубеля, Филиппе Липпи. С полок брались книги - это как бы исходно было позволено, поэтому спрашивать разрешения не требовалось. Так продолжалось и во время докладов - кто-то смирно сидел за столом, а кто-то в соседней комнате листал книги. Негласно признавалась запретной только комната Елены Александровны, которая во время докладов не всегда сидела с нами за столом, а выходила только к чаю, причем располагалась всегда в торце стола у прохода. Место Николая Владимировича было на противоположной стороне стола. Рядом сажали докладчика и еще кого-нибудь, особо выбранного (обычно лицо женского пола).
Музыкальная тематика была удобна тем, что под рукой был проигрыватель (весьма скромная по качеству звучания "Ригонда") и пластинки, можно было говорить не очень много, а больше слушать. Очень важно, что наши "трепы" на темы искусства были принципиально непрофессиональными - любитель рассказывал другим любителям о том, что он любит и, зная, возможно, не лучше других, но потрудившись, обобщал и иллюстрировал. Поэтому вовсе не требовалось умничать и выходить за пределы собственной компетенции, что, конечно, было симпатично, естественно, и сближало всех. Думаю, что именно поэтому вечера прижились, были очень любимы всеми нами и сейчас вспоминаются с удовольствием. Конечно, в том, что установился такой стиль общения, основная заслуга принадлежит Николаю Владимировичу, хотя он специально ничего не устанавливал и никаких правил не предписывал. Важна была невозможность фальши и важничанья в его присутствии, дух искреннего интереса, естественности, взаимного уважения, который он порождал.
Докладчики у нас были в основном свои. Только однажды для сообщения о минералах пригласили сотрудницу другого обнинского института (А. Летову), которая после этого вошла в наш кружок под именем "каменная дама". Хотя много было интересных и запомнившихся докладов, самыми интересными были реплики и" вставки (иногда обширные) Николая Владимировича. Внимательно слушая докладчика, он, вдруг, извинившись, "встревал" и, отталкиваясь от какого-то конкретного момента, мог затем отдалиться в сторону достаточно сильно - к великому нашему интересу. Как правило, эти вставки имели более или менее личный характер. Он или иллюстрировал нечто на примере прямых своих контактов с людьми, о которых шла речь, или о своих данных впечатлениях и наблюдениях, или, наконец, высказывал собственные суждения по рассматриваемому предмету. Я помню, например, яркие его тирады по поводу последней сонаты Бетховена, мастерства оркестровки Римского-Корсакова.
Вершинами "субботних трепов" были его собственные доклады. Он их сделал довольно много - "Концертное творчество Шаляпина", "Оперное творчество Шаляпина", "Фортепьянные концерты Рахманинова", "Леонардо да Винчи", "Этногенез", "Научная информация", "Обзор животного царства". Помню ошеломляющее впечатление от доклада о Леонардо, на которого у Тимофеева-Ресовского был свой взгляд, свободный от груза традиций и многочисленных шаблонов, причем в равной степени неожиданным было рассмотрение Николаем Владимировичем научного и художественного творчества Леонардо. Материал преподносился так, что все было не только ново и интересно, но и волновало. Как-то я пришел перед одним из его докладов немного раньше обычного и присутствовал при последних минутах его подготовки, точнее, сборов, так как доклад, конечно, был давно готов. Он с сумрачным видом (эта сумрачность была проявлением сосредоточенности) расхаживал по комнате с обычной тяжелой стремительностью, размахивая руками - собирал мысли. Все было так серьезно, как если бы ему предстояло выступать на конгрессе. Ту же степень серьезности я наблюдал однажды перед приездом к нему для какого-то научного разговора мальчиков-десятиклассников. Меня сражала и восхищала эта ответственность, серьезность и полное напряжение сил перед выступлениями любого ранга - и прежде всего перед ни к чему не обязывающими, как будто пустяшными выступлениями.
Основная часть вечера у нас длилась обычно часа полтора. После этого был чай. Сидевшим одесную и ошую чай давался "по блату, без обмана", т.е. крепкий, не разведенный кипятком. Угощение было скромным -бисквиты, кексы, крекеры и проч. Разговор становился вольным, но никогда - праздным. Обычно он отталкивался от основной темы вечера. Иногда Николай Владимирович "исполнял" особый род рассказов, основанных на действительных событиях, но подвергнутых обработке, в результате которой они, не становясь литературными, приобретали завершенность, отточенность, своеобразную художественность. На мой взгляд, лучшим примером таких рассказов Николая Владимировича была история, посвященная судьбе пианистки Лотар-Шевченко (этот рассказ знают многие, причем знавшие саму Лотар-Шевченко (например, Н.А. Ляпунова) свидетельствуют, что, придерживаясь реальных фактов, Николай Владимирович несомненно трогал картину своей кистью; судя по мемуарам, нечто подобное таким устным историям рассказывала А.А. Ахматова). Бывало, что за чаем тоже слушали музыку, но уже менее серьезную -"Калитку", хор донских казаков (Жарова). О служебных делах не говорили.
Хозяйкой стола была Елена Александровна, которую все очень почитали и любили (кажется, наиболее постоянный наш упрек Д.А. Гранину состоит в том, что он уделил ей недостаточно места в книге). Елена Александровна всегда активно участвовала в разговоре, иногда сдерживала его наиболее неистовые речи (укоризненное: "Колюша!"). Представляю, какой обузой должны были быть для нее эти наши довольно частые сборища! Но она была тактична, и создавалось впечатление, что наши набеги ничего, кроме удовольствия, ей доставить не могут. Я даже, признаться, не помню, были ли у нас какие-нибудь обязанности по подготовке к вечерам, покупали ли мы сами что-нибудь. Посуду, конечно, после себя мыли. Уходили обычно разом, возбужденные, с гвалтом.
Частью программы кружка были и наши массовые выезды на институтском автобусе на экскурсии в Суздаль, Владимир и другие города. Помню, ездили как-то в Третьяковку, предварительно договорившись с Марией Александровной Реформатской, и она рассказала нам об иконах XII в. так, что я до сих пор помню в деталях. "Субботние трепы" разделили судьбу других культурных начинаний Обнинска, которые были разгромлены на рубеже 60-70-х годов. Обстановка тогда мрачнела на глазах. Решающим событием стала смена партийного руководства города. Новый лидер оказался деспотичным, бесцеремонным человеком, для которого в унижении интеллигенции заключалось, кажется, особое наслаждение. Должен признаться, что я плохо знаю начальную - весьма драматическую - часть отношений Николая Владимировича с новым начальством. Действия по отношению к Николаю Владимировичу были, конечно, частью общей репрессивной деятельности, направленной даже не против свободомыслия, а против интеллекта во всех его проявлениях. Тогда же были разогнаны "физики, которые шутят". Существенную роль в расправе с отделом Николая Владимировича сыграло присутствие в нем Ж.А. Медведева, особо нежелательной фигуры в те годы. Чем это закончилось, хорошо известно - отдел был в 1970 г. закрыт, Николай Владимирович отправлен на пенсию.
На нашем кружке отразились все этапы этой истории. Директор института Г.А. Зедгенидзе относился к Тимофееву-Ресовскому с симпатией, но вынужден бывал (по правилам, принятым у директоров) совершать поступки, направленные против него. Интересно, что кружок воспринимался в той ситуации достаточно серьезно, вовсе не как мелочь. Утверждают, что в высших городских, в особенности партийных, сферах кружок воспринимался как поле, на котором происходит реальное и действенное приложение "нежелательного" влияния Николая Владимировича на молодежь (надо отдать должное их проницательности). Шутили, например, так: "Кто знает, может вы там атомную бомбу делаете?" Участники кружка были людьми, занимающими низшие ступени научной иерархии, и участие в нем никак не сказывалось на наших служебных делах, но советы прекратить все это давались постоянно.
Своеобразную попытку защитить нас предпринял Г.А. Зедгенидзе. С разрешения Николая Владимировича он направил на наши заседания своих делегатов (сотрудников отдела), которые одновременно были и как бы новыми членами кружка и в то же время людьми со стороны, если угодно - контролерами. Это были вполне приличные люди, они порядком скучали на наших заседаниях, но нам не мешали и вреда нам не причиняли. Позже этого оказалось недостаточно и было объявлено, что создается объединенный кружок, который будет собираться в отделе Г.А. Зедгенидзе. Даже эта акция была проделана достаточно тактично, хотя нам было ясно, что дело идет к концу. Я помню два интересных вечера из этого периода, посвященные Бетховену (рассказывал Б. Чадов) и грузинскому хоровому пению (докладчиком был сотрудник, прикомандированный к Г.А. Зедгенидзе из Тбилиси).
Именно в ту пору в "Комсомолке" неожиданно появилась маленькая заметка, в которой говорилось о том, как замечательно, что большие ученые так серьезно занимаются воспитанием молодежи: далее в ряду таких имен, как П.Л. Капица и Н.Н. Семенов, назывался Н.В. Тимофеев-Ресовский и коротенько говорилось о нашем кружке. Эта заметка произвела положенное ей действие: в Институте насторожились, задумались, как будто озадачились, но потом направили в газету человека для разъяснения ситуации (которая, конечно, была ясна автору заметки, писавшему ее с вполне определенной благородной целью). Разумеется, у автора были неприятности. Много лет спустя автор заметки Я.К. Голованов рассказал мне ту половину истории, которая была мне до того неизвестна.
Но было уже ясно, что наши "трепы" закончились. Вечера становились все официальное. Когда ситуация в отделе драматизировалась окончательно, наши собрания прекратились. Очарование их довлело над нами многие годы. Их насильственное пресечение придавало им романтический ореол. У всех нас была мечта возобновить их при первом удобном случае. И мы сделали это в 1973-1974 годах, когда уже не было Елены Александровны. Однако все изменилось. Мы стали старше. Многие уехали из Обнинска (но, кстати, иногда приезжали на наши возобновленные вечера). Цель наша в значительной степени состояла теперь в создании для Николая Владимировича каких-то проявлений активности. Но, хотя вечера были неплохи, все было мило и естественно и нам никто на этот раз не мешал, это было "мертворожденное дитя". Возобновленный кружок просуществовал меньше года (было 4-5 вечеров). "Субботние трепы" могли случиться только один раз.
Период "субботних трепов" был временем моего первого сближения с Николаем Владимировичем. Происходило оно бурно. После нашего первого собрания, как-то очень расположившего ко мне Николая Владимировича, он пригласил меня домой "разбирать книги". Это был, пожалуй, самый типичный повод для начала неслужебного общения, который он практиковал. Разбирать его книги, особенно альбомы по искусству, было действительно занятием поразительно увлекательным, тем более что оно порождало разговоры на разнообразнейшие темы, многочисленные воспоминания Николая Владимировича. Так было и в тот раз. Тогда я услышал от него часть его семейных легенд; позже эта коллекция семейных рассказов многократно пополнялась, у меня даже сохранился нарисованный его рукой план их усадьбы в Конецполье. Некоторое время я как будто был болен от всей этой груды впечатлений, удивления, восторга, что, конечно, немудрено, если учесть, что первый встретившийся на моем пути всерьез крупный человек оказался столь мощной и яркой личностью.
После этого я (один и с женой) довольно систематично бывал у Тимофеевых-Ресовских. Я думаю, что все мы - друзья и поклонники Николая Владимировича - могли бы более умеренно дозировать наши визиты к ним; в нашей тяге к этому дому была и беззаботная эгоистичность. Ведь поток их посетителей был непрерывным, особенно в выходные, когда к ним приезжали визитеры из Москвы и других городов. Но они были так неизменно приветливы и так не чувствовалось досады от посещений и посетителей, что хотелось верить в обоюдность удовольствия от наших встреч. Требовалось соблюдение только одного условия для визита -заранее предупредить хозяев звонком. В одном, пожалуй, следует всем нам отдать должное: зная, что Николая Владимировича смущает потенциальная разрушительная активность малых детей, мы старались по возможности не пичкать ими наших дорогих хозяев (если они сами не включали их в круг общения); однако дети всех людей нашего круга побывали-таки у Тимофеевых-Ресовских и - пусть смутно - сохранили о них память.
Иногда случалось, что Николай Владимирович специально звал меня "на знаменитость".  Одно время к нему ездил Л.Н. Гумилев, в то время пытавшийся привлечь для объяснения генеза пассионарности и становления этносов биологические факторы и нуждавшийся в связи с этим в беседах с Николаем Владимировичем. Николай Владимирович очень высоко ценил и интеллект Л.Н. Гумилева, и его концепцию этногенеза, но не поддерживал его биологические интерпретации, и, насколько я знаю, совместной работы у них не получилось. Однажды Николай Владимирович сказал мне: "Заходи вечерком как бы невзначай, будет Гумилев, посидишь, послушаешь". Разумеется, я не заставил себя ждать. Что-то в этом роде бывало и позже. После разгрома "субботних трепов" все пошло вкривь и вкось. Отдел закрыли. Ученики Тимофеева-Ресовского разъезжались из Обнинска. Именно в те годы он стал болеть и подолгу лежал в больницах. Не иначе как актом милосердия в той ситуации было принятие Николая Владимировича в Институт медико-биологических проблем на должность консультанта (Николай Владимирович до конца жизни сохранил благодарность за это О.Г. Газенко, к которому относился с большим уважением и величал его - с долей юмора, конечно, - не иначе как генералом). Город и институт перерождались на глазах. Я в те годы увлекся другим кружком, образовавшимся около Общества охраны памятников, который тоже вскоре был с треском разогнан. В то время я реже бывал у Тимофеевых-Ресовских, хотя и из тех лет кое-что запомнилось, например встреча Нового, 1973, года, поездки с Николаем Владимировичем в Москву к окулисту. Дело в том, что мои друзья помогли устроить ему консультацию у замечательного окулиста М.М. Авербаха, который взялся отчасти скорректировать зрение Николая Владимировича. Для этого пришлось несколько раз ездить в Институт им. Гельмгольца. Тогда я впервые ознакомился с ритуалом переездов Николая Владимировича на электричках. В поезде занималось совершенно конкретное место в определенном вагоне, и пребывание на другом месте не мыслилось даже теоретически. После посещения окулиста мы ездили по книжным магазинам и магазинам грампластинок на такси с обязательными разговорами с таксистами (он почитал их за тяжелый труд) и одариванием их непомерными чаевыми. Потом эти поездки почему-то прервались, и лишь полгода спустя мы собрались возобновить их. Но произошла катастрофа - среди полного здоровья на Пасху в конце апреля 1973 г., только что проводив гостей, умерла Елена Александровна.